Зимой я приезжал к отцу реже. Всё боялся, что испортится погода и выбраться ему из хутора будет невозможно. Хотя при любом ненастье в зимние дни, дороги расчищались там быстро и качественно. Но такая вот моя душевная слабина существенно влияла на количество его встреч с отцом.
В этот раз, я плюнул на все свои сомнения и приехал в Галушки, рассчитывая пробыть здесь все свои выходные. Так оно и случилось. Была первая декада февраля. Морозы стояли не очень сильные, но к вечеру субботы, во второй день пребывания в гостях, хутор накрыла мгла, с северо-запада подуло сразу как-то неистово и разудало, и скоро света белого не стало видно.
Отец порадовался, что успел положить козам побольше сена и напоил их вволю накануне метели, да что куры были не без запаса зерна в кормушках, в своём маленьком курятнике: переждёт живность непогоду!..
Электричество из-за бури отключили, и лишь газ весело гудел в печке, да ветер завывал в трубе, а на соседнем подворье что-то хлопало, будто крылья огромной птицы.
- Наверное, у Бузиных брезент с сена сорвало, предположил отец.
- А что ты хочешь, такой буран… Как ещё крыши не посносило, - поддержал я бе-седу, лёжа на диване и пялясь в темноту.
- Да-а, буран… - отец зажёг на кухне свечку, а потом керосиновую лампу. – Вот, двадцатый век, а нам в хуторах без этих свечей, да ламп керосиновых, как без рук.
За стеной что-то грохнуло, потом по улице проехал-протарахтел гусеничный трактор.
- Дойка закончилась… Петька доярок по домам развозит, - определил отец. Потом, через минуту, - а знаешь, Юра, когда на дворе такое начинается, я всё чаще думаю, как же мы в военные зимы выживали?.. Холодно ведь было… Тут вот газ без передыху горит, тепло, а тогда… Насобираем бурьяна всякого, соломы гнилой, терновых веток нарубим, да и просидим всю ночь около печки, прижавшись друг к другу, как щенки, ей-богу. От такой топки только так и можно было не замёрзнуть. А ели что… Чёрт-те что!.. Картошку мёрзлую, вместе с кожурою, абы живот набить, да ещё то, что добрые люди в суму поло-жат – буряк, початок кукурузный, сухарь, а то и сала кусочек перепадал, но до того старое оно было, да горькое… - отец как-то тяжко вздохнул и отвернувшись от меня поднёс руку к глазам.
- А вот когда немца прогнали, так мы, подростки, в Валуйки на подводах, а то и пешком, отбывали вагоны разгружать. Зимой, шестьдесят километров, слушай, не шутка отмахать. Отработаем там, разгрузим вагон с чем-нибудь… Четыре-пять человек на один вагон нас ставили… Потом нормировщик по кругу макухи нам и выдаст. Хоть это и жмых от подсолнечниковых семечек, да еда… Ещё какая!.. Правда, какой нормировщик. А то пихнёт нам по четвертине макушины, ещё и пинка даст, если возмутимся.
Маня наша на этих вагонах и угробилась. Зима, а у неё валенки худые, платьишко – не разбери из чего, кофточка какая-то самодельная, телогрейка, да платок - дырка на дырке. Вот тебе и туберкулёз. Раз, бедная, пришла домой – синяя. Согнулась и слова ска-зать не может. Мешок с макухой уронила и сама упала, да ещё плачет, говорит, что ва-режки кто-то украл. Беда. Хорошо, мачеха травы собирала всякие, так Маню за три недели от простуды и выходила.
А главное, всё ж , топка. Однажды я из Валуек прихожу, а в хате у нас тепло и мя-сом варёным пахнет. Я чуть слюной не подавился.
Оказывается, мачеха, Варвара Петровна, Маня и Коля за соломой ездили на волах. Волов тогда на весь хутор три головы было – двоих в арбу запрягают, а один отдыхает, отъедается. Так вот, наконец, до нашего двора очередь за соломой ехать-то и дошла. Поехали они, и на счастье нам, в скирде пустые ящики нашли, похоже, как из-под снарядов. Кто их в скирде спрятал, я так до сих пор и не знаю. Мы ними потом две недели печку нашу топили. А мороз в тот самый день, точно за тридцать градусов был. Так вот, мои на-перебой и рассказывали мне, как они всё это богатство домой привезли.
Чтоб к скирде добраться, надо было через яр переехать. Туда волы хорошо дошли, а оттуда… Во-первых арбу досками от ящиков нагрузили, да соломой их прикрыли, чтоб меньше кто видел, а во-вторых, на гору волам надо подниматься. Скотинка эта и так не всегда послушная была, а тут, от постоянного недокорму ослабли волы сильно. Мачеха говорит: «Стали волы, как вкопанные. Мы им: цобэ-цоб! Цоб-цобэ! – они стоят, языки вывалили, и ни в какую!.. И тут наш Коля говорит: что вы, бабы, пищите?!. Тут мужицкий голос нужен. Да как закричит на волов: а ну, цобэ-цоб!.. Они и пошли. Да так до самой хаты ни разу и не остановились».
Отец усмехнулся:
- А я и теперь всё думаю: Коле тогда лет восемь или девять было. Какой из него мужик. Да и голос-то у него, как у молодого петушка был. А смотри ж ты… Нет, видимо всё ж почувствовали волы что на них именно мужчина голос подал!..
- Бать, а что ж ты не говоришь, откуда мясом пахло?.. – спросил я.
- Да ну его, то мясо… До сих пор, во оно где… - Иван Васильевич упёр два пальца в кадык. – Оказывается, вороны в скирду попрятались – на таком морозе им летать, навер-ное, не возможно было, так Коля их в мешок накидал… Дома им головы прочь, кипятком ошпарили, разделали, да в большой чугун. Хорошо соль у нас была и травы у мачехи раз-ные, корешки какие-то. Тушили в чугуне долго, да мясо всё равно горьковатое было и жёсткое. Но поели всё – голод не тётка. Да ещё и у бабы Ганны на сухари поменяли.
Утром буря стихла. Я расчищал от снега дорожки по двору и всё думал, размыш-лял. «Хорошо, - думал я, - что и мы выросли, по большому счёту не голодными, и дети наши. Да и внуки не голодают. А ведь голод, холод… Какой это, должно быть, ужас, какая жуткая несправедливость по отношению к людям… Особенно к детям…» И я радовался тому зыбкому счастью, что сегодня нет войны и нет голода, но в то же время сверлила мне мозг, не давала покоя мысль о том, что в этой жизни всё всегда так неустойчиво и обманчиво.
Возврат к списку
