Однажды, дело было в середине августа, мы с отцом отправились на огород. Накопали там ведро картошки, с ещё не окрепшей, но уже начавшей затвердевать кожурой, выбрали в грядке огурцы, набрали спелых и полуспелых, как говорил отец надзелень, помидоров, которые тяжестью своею, обламывали мощные побеги. Прямо из мягкого чернозёма я выдернул, несколько головок лука, уже одетого в золотистую чешую, почти с кулак величиной, и спросил, замешкавшегося у вёдер с овощами отца:
- Ну, что, бать, пойдём домой?..
Отец то ли не расслышал, то ли был занят своими мыслями, но ничего не ответил.
- Что молчишь, как партизан, - окликнул я его, - или ты ещё собираешься здесь что-то делать?..
- Да нет, - ответил отец. Потом голова его дёрнулась, - хых, «партизан»… Был у нас тут один партизан при немцах…
- Что, у нас здесь партизаны были?..
- Слух о них шёл. Знали, что в райцентре девушку немцы повесили. Теперь-то я знаю, что связной она была у подпольщиков. А тогда об этом шёпотом говорили, а чаще помалкивали. А тут, в Галушках, мой дружок Ваня Панин в партизаны попал.
Я с детства хорошо знал отцовскго тёзку дядю Ивана Панина. Он был ему ровесником. Дядя Иван всю жизнь работал на тяжёлом тракторе, заболел силикозом и умер, не дожив до пенсии.
Я удивился:
- Как, дядя Ваня был в партизанах!?.
- Да ты слушай. Нигде он, конечно, не был. Но чуть было, немцы его не казнили, как настоящего партизана.
Отец кинул на ведро с картошкой порожний мешок и уселся на него, как на стульчик.
- Вот этот краёк, - махнул он рукой в сторону хутора, - где у нас огород и наша улица, немцы, когда в хутор зашли, заняли полностью. И туда, в сторону Кирпичёвки расположилось их видимо-невидимо. Тут же, прямо в конторе бывшего отделения совхоза, штаб они организовали. А на той стороне, где у нас сейчас кладбище и, там, где новые дома, что перед перестройкой прежние власти успели построить, тоже хаты были, но главное сад. Сад хороший: яблони в нём росли, груши, сливы, вишни. А перед войной ещё и грецкий орех. Огромный, орехов на нём была тьма. Кому надо – все на зиму заготавливали, даже из соседнего села Банкино приходили за ними. Рвали, собирали,.. что их жалко?..
В саду было как-то чисто, а со стороны Банкино поля позарастали высоченным бурьяном. Наши, когда отступали, много оружия побросали. Мы, пацаны, и винтовки на-ходили – СВТ, с длинным таким стволом, патроны к ним, и автоматы ППШа с полными дисками. В диск, по-моему, семьдесят два патрона входило.
Вот и Ваня Панин нашёл ППШа с заряженным диском – совершенно исправный. И что ему вздумалось?.. Приволок его в сад и как даст две или три очереди по груше, - чирк-чирк-чирк!.. – Что тут началось!.. Немцы как забегались, кричат: «Партизанен!.. Партизанен!..» Штук три мотоциклетных расчёта с пулемётами – через яр, и в сад. Смот-рим мы, повезли нашего Ваню в люльке мотоцикла к амбарам, кинули в один из них. Ми-нут через десять начали людей к амбарам сгонять. Согнали… Выводят Ваню из амбара, на шее у него табличка из фанерки висит и на ней написано красной краской «ПАРТИЗАН». Ваня перепуганный, плачет, а офицер немецкий говорит: «Дас ист партизанен… Ми партизанен расстреливайт!» и тут же три автоматчика выходят и становятся напротив Вани.
Наши бабы как заголосили, - хоть забегай. Офицер кричит: «Молчат!» - а они всё равно ревут.
Потом, я смотрю, из толпы дед Тимоха выходит и прямо к офицеру. Офицер палец поднял, автоматчики автоматы опустили. Дед Тимоха, два года в австрийском плену был в первую мировую войну, и по-немецки худо-бедно говорил. Подходит он к офицеру и говорит: «Герр официр, нехай этот дас киндер геенн нах хауз… Кляйне он ещё – думм совсем… (господин офицер, пусть этот ребёнок идёт домой… Маленький он ещё – глупый совсем…)» - и вертит пальцем у виска. А потом, не дожидаясь, что скажет немец, как даст Ване подзатыльник: «Марш домой сукин кот!..» - тот кубарем прямо автоматчикам под сапоги. Вскочил, как заорёт, слёзы и сопли по лицу размазывает и побежал в сторону своего дома.
Немцам это показалось смешным. Ведь Ваня когда вскочил с земли, до того в пыли перепачканный, да ещё эта фанерка на шее болтается, да слёзы, да сопли… Так немцы в него пальцами тычут, гогочут, аж за животы похватались: «Партизанен!.. Партизанен!.. Го-го-го!..» Ещё и свистели Ване вслед. Потом офицер слёзы от смеха платочком вытер, автоматчикам рукой махнул и на хуторян показал: «Нах хауз, нах хауз…» Тут немцы и разогнали и нас, и баб, и стариков…
Отец помолчал, потом:
- А лук в этом году хороший… С весны, правда, мошка какая-то на нём завелась – перо белеть и сохнуть стало… Так я его мыльной водой опрыскал – и ты знаешь, он прямо дня через три повеселел… А мыло обыкновенное – хозяйственное…
- Бать, а что ж с партизаном-то дальше было?..
- Да ничего. На трактористов нас в сорок четвёртом году послали учиться. Собрали безотцовщину, это таких как я, да и других малолеток – у Вани-то отец живой потом с войны вернулся… Ну, и учили… Теперь я думаю, что нас просто спасали. Потому, что и первое, и второе, и третье нам в столовке варили. Жетончик отдаёшь – тебе и дают то, что в нём значится, первое, там, или второе… Кто поразворотливее, умудрялись и два раза на один жетончик блюдо получить… Конечно, взрослые, думаю, эти махинации наши виде-ли, да я ж говорю – спасали… А сейчас сколько детворы беспризорной?.. Стыдоба!..
Отец опять замолчал, стал зачем-то перекладывать с места на место помидоры.
- А Ваня,.. – помолчав продолжил он, - Иван Фёдорович – это его уже лет пятна-дцать как нет… Когда-то, Царство ему Небесное, выпивали с ним у нас дома, не помню по какому случаю, говорит мне: «А я, тёзка, на деда Тимоху тогда такое зло затаил… Поверишь, убить его хотел. Нашёл винтовку – когда наши немца прогнали… Весной… Как раз перед тем, когда нас на курсы трактористов послали. Два или три раза его выслеживал, целился в него и убил бы… А вот щёлкнуть курком не решился. И так у них с бабкой Митрофан да Василий к тому времени на войне погибли. А зло я на него держал долго… Пока и в армию не забрали… Не понимал, - говорит, - дурак, что он меня от смерти спас».
Помню, помянули мы с ним тогда всех, кого война забрала, и деда Тимоху, и сыновей его, в общем всех, да и разошлись… - вздохнул отец.
Потом я взял вёдра с картошкой и помидорами, отец - маленькое, с огурцами, и мы направились к дому.
Августовский вечер был безветренный и душный. В небе, кое-где, висели и расплывались розовеющие облачка. Я шёл вслед за отцом, смотрел на его сутулую спину, а из моей головы всё не шёл добродушный, вечно кашляющий дядя Ваня Панин. Я напряжённо пытался, но никак не мог представить его мальчишкой, который залёг где-то в бурьяне с винтовкой и целится в неведомого мне деда Тимоху, своего обидчика и спасителя.
Возврат к списку
