Разбит и растерзан
до бурой щебенки,
Свинцом и кинжальным огнем окрещен,
В завалах кирпичных,
осколках,
воронках
Чужими мундирами пахнет еще
И приторной гарью...
На перекрестке,
Уставивший в жаркое небо глаза,
Пришелец лежит, белобрысый, громоздкий,
Берлинец, убитый в бою за вокзал.
Он больше уже не вернется на Шпрее
В свой чистенький домик,
где старая мать.
Его бы отсюда убрать поскорее,
Да руки никто не желает марать.
Дымятся руины.
Из грязных подвалов
Плетется гуськом уцелевший народ.
Осталось в живых в этом городе мало,
А тот, кто остался, -
он еле идет.
Вот женщина в жалких лохмотьях седая
Слепыми глазами глядит на солдат
И тихо смеется,
и стонет, рыдая,
И радостно шепчет:
- Он все-таки взят!..
Гремит еще бой на окраине южной,
Но реет над городом алый кумач.
- Его выносить из машины не нужно,
Пока не появятся сестры и врач.
Машина гвардейцами сплошь опоясана.
- В сторонку! Нельзя!.. А толпа все растет.
- Ну что там?..
- Убит генерал Апанасенко.
- Потише, товарищи! Доктор идет.
Звучат одинокие выстрелы в центре.
- Последние фрицы...
- Себя не щадят.
Приносят с Донца августовские ветры
И запах полыни, и запах дождя.
Как долго он не был -
живому на горе.
Природа печалится, еле жива,
Пылят меловые горячие горы.
Пожухла на редких деревьях листва.
Дождя бы...
На зелень, на земь воспаленную,
На потных людей, на усталых солдат,
Чтоб стало вокруг все, как прежде, зеленым,
И город пропах бы цветами, как сад.
Дождя бы...
На эти руины квартировы,
В которых с великим трудом узнаешь
Буденного улицу, Улицу Кирова, -
Кварталы щебенки, развалины сплошь.
Старушка застыла.
Глядит в изумленьи,
Как ладит мальчишка на крайнем дому
Табличку, гласящую:
«Улица Ленина»,
И громко читает себе самому
Возврат к списку
