После того, как умерла мать, я стал бывать в родном хуторе чаще. Отцу было тогда под семьдесят, выглядел он ещё бодро, сам управлялся по дому и с огородом, да и рю-машку-другую пропускал в иные дни не без удовольствия.
Каждый раз, приезжая к отцу, я открывал в нём что-либо новое, незнакомое, чего не знал, да и не мог знать о нём, хотя и был мне отец родным, близким человеком, а вот, поди ж ты…
Так было и на этот раз. Я только забылся спокойным, как бывало в детстве, сном, видимо потому, что спал в той же комнате, в которой прошло моё детство, и на той же старой кровати. Только подушки, да постельные принадлежности были другими. Но ощущение уюта, того давнего, детского, присутствовало в этой комнатке, на этой прочной металлической кровати с высокими решётчатыми спинками с блестящими никелем шишаками.
Сон уже почти полностью овладел мною, но до моего сознания пробилось, как отец встал и начал возиться на кухне. Что-то переставлял, звякнул тарелкой, доставая её из шкафчика, потом по комнате разлился запах борща и через некоторое время я услышал сопение, чирканье ложкой по тарелке. Отец ел…
- Бать, ты ночью подкреплялся, что ли?.. – спросил я утром, - половина первого но-чи была. Не поздно?.. А то, доктора говорят, что поздно есть вредно…
- Ничего, - как-то неопределённо махнул рукой отец, - не умру…
То же самое повторилось и во вторую ночь, и в третью, и в четвёртую. Отец вставал, сопел, основательно кушал и уходил к себе спать.
- Мы же с тобой вчера не плохо поужинали, - я снова затронул эту тему, - слышу, а ты опять ночью ешь… Не наедаешься, что ли?..
- То ты ничего не знаешь, - вдруг сказал отец. – Мы в войну, когда с мачехой остались, чего только не пережили. Мачеха Варвара Петровна молодая была, а нас, детей, трое: сестра Маня, брат младший Коля, да я. Жили впроголодь и христарадничать приходилось… Эх… - вздохнул он. – Особенно когда в хутор только немцы вошли… У нас до-ма шаром покати. В хате стол стоял – отец перед войной его из рйцентра привёз, с двер-цами и двумя полочками внутри. А в столе стоял небольшой горшочек с коровьим маслом – мачеха его откуда-то принесла… Мы суп из разной травы варили, и этим маслом за-правляли – вкусно было, а скорее от голода нам так казалось. Так вот, немцы как зашли к нам, начали по хатам шастать: «Яйко, млеко, - кричат, - тавай, тавай!» Зашёл один и к нам в хату. Здоровый, весёлый, с автоматом наперевес: «Матка, яйко, млеко, тавай!.. А то, пу-пу-пу!..» - говорит, и на нас с Маней и Колей палец указательный наставляет, как писто-лет. Мы все на лавке сидим, прижались друг к другу. У меня одна мысль: хоть бы в стол не заглянул. А он, представляешь, открывает стол и сразу за горшочек. Мачеха как крик-нет: «Не трогай!..» - и к нему подалась. А он на неё автомат наставил: «Но-но, матка…», а сам пальцы в горшочек запустил, масло попробовал: «Гут, гут…», - сапогом по двери хряснул и ушёл весёлый… Поплакали мы, а что поделаешь?..
И вот тут началось. Почти неделю у нас крохи на столе не было. Представь, есть хочется… Походим мы походим вокруг стола, откроем, а там ничего нет. Сходить бы к кому-нибудь, да поначалу-то мы немцев очень сильно боялись. Так в стол пустой и загля-дывали, пока тётка одна кувшин молока не принесла и лепёшек из отрубей, да лебеды…
Потом отец грустно улыбнулся:
- Да, а немца того, что горшочек унёс, я ещё раз видел, - сказал он.
- Как? – удивился я.
- Это уже в сорок третьем году было, когда нас освободили. Гнали тогда целую ко-лонну пленных немцев через наши Галушки. Гнали на Колесняки, потом на Олейники и дальше - до Валуек, железнодорожной станции. Километров шестьдесят им идти туда на-до было.
Мне тогда только пятнадцатый год пошёл. Был конец января, морозы стояли страшные. Смотрим, немцев нескончаемо. И всю эту колонну автоматчики сопровож-дают. Автоматчики одеты были хорошо, все в белых овчинных полушубках, в валенках, шапки на них со звёздочками. А немцы… Ей богу, на них жалко смотреть было. Ноги и головы каким-то тряпьём поукутаны, идут, иные плачут… А нам, пацанам, интересно по-смотреть, высыпали на улицу. Некоторые подбегали к ним, за одёжку дёргали и кричали: «Эй, фриц!.. Что, холодно!?.» Подбежал и я. Дёрнул немца за рукав, поворачивается он ко мне, и я вижу, что это тот самый, весёлый, который тогда у нас горшочек с маслом забрал: «Ага, гад, нажрался масла!.. – закричал я, и стал кидать в этого немца комья снега и всё, что попадалось мне под руки, - наелся?!.»
Мне было обидно, что этот, именно этот немец отнял у нас последнее масло, и мы целую неделю сдыхали от голода. Я плакал, бежал за колонной, и всё бросал и бросал на немца комья снега. Очнулся почти около Козинного - хутора, что был от нашего километ-ра за полтора. Слышу, а мне автоматчик – солдат хохол говорит: «Ну, хватыть, хватыть, хлопчик… Иды до дому, до матэри, а то вже вэчерие…»
Я ещё больше расплакался, потому что матери у нас не стало от тифа ещё до войны и на отца мы уже похоронку получили. Но немца, который, бедный, уже и не знал куда от меня деваться, и только беспомощно закрывал лицо руками, я оставил… Постоял немного и пошёл домой… Только знаешь, я сейчас всё думаю, а может это и не тот именно немец был, который горшочек с маслом забрал… А может и тот…
И отец замолк.
- А при чём тут твои поздние трапезы?.. – всё ещё не понимал я.
- «Трапезы, трапезы…» - передразнил меня отец, - стол мне тот, наш пустой, уже с неделю снится. Будто ходим мы вокруг него и я, и Маня, и Коля, и мачеха… Открываем, а он пустой. А есть так хочется, просто не возможно… Первый раз я до самого утра мучился. А потом встану, поем, и сплю… Сон тот уже не беспокоит…
«Да-а, - думал я, лёжа в постели, в очередной раз укладываясь спать, - досталось бате. На всю жизнь голодуха в мозги въелась… На всю… Не дай бог такое внукам пере-жить…»
Я на мгновение представил своих маленьких внучек и внука у того военного пустого прадедовского стола, дыхание у меня сразу перехватило, к горлу подступил комок, защемило сердце. Я встал, накапал себе корвалола, выпил и снова улёгся на кровать. Уснуть я не мог долго, а отец, как не странно, в эту ночь спал и к столу не выходил. Может, скатилась эта беда с его души, потому, что высказал он её мне? «Говорить надо бы почаще с батей… Почаще…» - подумал я, и тёплая волна сна накрыла, наконец, и меня.
Возврат к списку
